 сборник текстов и методические указания
по КУРСу
История
отечественной журналистики
XIX века
Для студентов факультета журналистики
Москва Институт международного права и экономики имени А.С. Грибоедова 2002
сборник текстов и методические указания
по КУРСу
История
отечественной журналистики
XIX века
Москва Институт международного права и экономики имени А.С. Грибоедова 2002
УТВЕРЖДЕНО
кафедрой истории
журналистики и литературы
С о с т а в и т е л ь – канд. филол. наук, доц. Г.С. Лапшина
Сборник тестов и методические указания по курсу «История отечественной журналистики XIX века». – М.: ИМПЭ им. А.С. Грибоедова, 2002. – 33 с.
Подготовлен на факультете журналистики.
© Лапшина Г.С., 2002
сборник текстов
Осенью 1847 г. в журнале «Современник» (№№ 10, 11) были напечатаны «Письма из Avenue Marigny» А.И. Герцена, в которых автор, говоря об антинародной сущности буржуазии, вообще отрицал ее объективно-прогрессивную роль в истории: «Буржуазия не имеет великого прошедшего и никакой будущности». Эта публикация вызвала своеобразную полемику в личной переписке В.Г. Белинского и либерально настроенных западников — П.В. Анненкова, В.П. Боткина, Т.Н. Грановского, В.Ф. Корша.
Ниже приведены отрывки из писем В.Г. Белинского, связанные с этой полемикой.
В.Г. Белинский. Из письма В.П. Боткину от 2–6 декабря 1847 г.
[…] Теперь о письмах Герцена. Впечатление, которое произвели они на Корша, Грановского, тебя и других москвичей, доказывает мне только отсутствие у вас, москвичей, той терпимости, которую вы считаете главной вашею добродетелью. В твоем отзыве я, действительно, вижу еще что-то похожее на терпимость: ты хоть не сердишься на письма за то, что они думают не по-твоему, а по-своему, не краснеешь, как Корш, и не называешь ёрническим тоном того, что надо по-настоящему называть шуткою, остротою, отсутствием педантизма и семинаризма. Ты, по-моему, не прав только в том отношении, что не хотел признать ничего хорошего во взгляде и мнении, противоположном твоим. Эти письма, особенно последнее, писались при мне, на моих глазах, вследствие тех ежедневных впечатлений, от которых краснели и потупляли голову честные французы, да и мошенники-то мигали не без замешательства. Если и есть в письмах Герцена преувеличение — боже мой — что ж за преступление — и где совершенство? Где абсолютная истина? Считать же взгляд Герцена неоспоримо ошибочным, даже не стоящим возражения, — не знаю, господа, может быть, вы и правы, но я что-то слишком глуп, чтобы понять вас в вашей мудрости. Я не говорю, что взгляд Герцена безошибочно верен, обнял все стороны предмета, я допускаю, что вопрос о bourgeoisie — еще вопрос, и никто пока не решил его окончательно, да и никто не решит — решит его история, этот высший суд над людьми. Но я знаю, что владычество капиталистов покрыло современную Францию вечным позором, напомнило времена регентства, управление лакея Дюбуа, продававшего Францию Англии, и породило оргию промышленности. Всё в нем мелко, ничтожно, противоречиво; нет чувства национальной чести, национальной гордости. Взгляни на литературу — что это такое? Всё, в чем блещут искры жизни и таланта, все это принадлежит к оппозиции — не к паршивой парламентской оппозиции, которая, конечно, несравненно ниже даже консервативной партии, а к той оппозиции, для которой bourgeoisie — сифилитическая рана на теле Франции. Много глупостей в ее анафемах на bourgeoisie, — но зато только в этих анафемах и проявляется и жизнь и талант. Посмотри, что делается на театрах парижских. Умная тщательная постановка, прекрасная игра актеров, грация и острота французского ума прикрывают тут пустоту, ничтожность, пошлость. Искусство напоминает о себе только Рашелью и Расином; а не то, напомнит его иногда своими «Ветошниками» при помощи Леметра какой-нибудь Феликс Пиа, человек вовсе без таланта, но достигающий таланта силою (a force) ненависти к буржуази.
[…] Я согласен, что одною буржуази нельзя объяснить a fond (вполне — франц.) и окончательно гнусного, позорного положения современной Франции, что это вопрос страшно сложный, запутанный, и прежде всего и больше всего — исторический, а потом уже, какой хочешь — нравственный, философский и т. д. Я понимаю, что буржуази явление не случайное, а вызванное историею, что она явилась не вчера, словно гриб выросла, и что, наконец, она имела свое великое прошедшее, свою блестящую историю, оказала человечеству величайшие услуги. Я даже согласился с Анненковым, что слово bourgeoisie не совсем определенно по его многовместительности и эластической растяжимости. Буржуа и огромные капиталисты, управляющие так блистательно судьбами современной Франции, и всякие другие капиталисты и собственники, мало имеющие влияние на ход дел и мало прав, и, наконец, люди, вовсе ничего не имеющие, т.е. стоящие за цензом. Кто же не буржуа? Разве ouvrier (рабочий — франц.), орошающий собственным потом чужое поле. Все теперешние враги буржуази и защитники народа так же не принадлежат к народу и так же принадлежат к буржуази, как и Робеспьер и Сен-Жюст. Вот с точки зрения этой неопределенности и сбивчивости в слове буржуази письма Герцена sont attaquables (уязвимы — франц.). […] Но если в письмах есть такой недостаток, из этого еще не следует, что они дурны. Но это в сторону. Итак, не на буржуази вообще, а на больших капиталистов надо нападать, как на чуму и холеру современной Франции. Она в их руках, а этому-то бы и не следовало быть. Средний класс всегда является великим в борьбе, в преследовании и достижении своих целей. Тут он и великодушен и хитер, и герой и эгоист, ибо действуют, жертвуют и гибнут из него избранные, а плодами подвига или победы пользуются все. В среднем сословии сильно развит esprit de corps (cословное чувство — франц.). Оно удивительно смышленно и ловко действовало во Франции и, правду сказать, не раз эксплуатировало народом: подожжет его, да потом и вышлет Лафайета и Бальи расстреливать пушками его же, т.е. народ же. В этом отношении основной взгляд на буржуази Луи Блана не совсем неоснователен, только доведен до той крайности, где всякая мысль, как бы ни справедлива была она в основе, становится смешною. Кроме того, он выпустил из виду, что буржуази в борьбе и буржуази торжествующая — не одна и та же, что начало ее движения было непосредственное, что тогда она не отделяла своих интересов от интересов народа. Даже и при Assemblee constituante (Учредительном собрании — франц.) она думала вовсе не о том, чтобы успокоиться на лаврах победы, а о том, чтобы упрочить победу. Она выхлопотала права не одной себе, но и народу; ее ошибка была сначала в том, что она подумала, что народ с правами может быть сыт и без хлеба; теперь она сознательно ассервировала народ голодом и капиталом, но ведь теперь она — буржуази не борющаяся, а торжествующая. Но это всё еще не то, что хочу я сказать тебе, а только предисловие к тому, не сказка, а присказка. Вот сказка: я сказал, что не годится государству быть в руках капиталистов, а теперь прибавлю: горе государству, которое в руках капиталистов. Это люди без патриотизма, без всякой возвышенности в чувствах. Для них война или мир значат только возвышение или упадок фондов — далее этого они ничего не видят. Торгаш есть существо, по натуре своей пошлое, дрянное, низкое и презренное, ибо он служил Плутусу, а этот бог ревнивее всех других богов и больше их имеет право сказать: кто не за меня, тот против меня. Он требует себе человека всего, без раздела, и тогда щедро награждает его; приверженцев же неполных он бросает в банкрутство, а потом в тюрьму, а наконец в нищету.
[…] Я не принадлежу к числу тех людей, которые утверждают за аксиому, что буружуази — зло, что ее надо уничтожить, что только без нее все пойдет хорошо. Так думает наш немец — Мишель; так или почти так думает Луи Блан. Я с этим соглашусь только тогда, когда на опыте увижу государство, благоденствующее без среднего класса, а как пока я видел только, что государства без среднего класса осуждены на вечное ничтожество, то и не хочу заниматься решением априори такого вопроса, который может быть решен только опытом. Пока буржуази есть и пока она сильна, — я знаю, что она должна быть и не может не быть. Я знаю, что промышленность — источник великих зол, но знаю, что она же — источник и великих благ для общества. Собственно, она только последнее зло в владычестве капитала, в его тирании над трудом. Я согласен, что даже и отверженная порода капиталистов должна иметь свою долю влияния на общественные дела; но горе государству, когда она одна стоит во главе его. […]
В.Г. Белинский. Из письма П.В. Анненкову от 15 февраля 1848 г.
[…] что за благородная личность Вольтера! Какая горячая симпатия ко всему человеческому, разумному, к бедствиям простого народа! Что он сделал для человечества! Правда, он иногда называет народ vil populase (чернь — латин.), но за то, что народ невежествен, суеверен, кровожаден, любит пытки и казни. Кстати, […] наши славянофилы сильно помогли мне сбросить с себя мистическое верование в народ. Где и когда народ освободил себя? Всегда и всё делалось через личности. Когда я, в спорах с Вами о буржуази, называл Вас консерватором, я был осел в квадрате, а Вы были умный человек. Вся будущность Франции в руках буржуази, всякий прогресс зависит от нее одной, и народ тут может по временам играть пассивно-вспомогательную роль. Когда я при моем верующем друге сказал, что для России нужен новый Петр Великий, он напал на мою мысль, как на ересь, говоря, что сам народ должен всё для себя сделать. Что за наивная аркадская мысль! После этого отчего же не предположить, что живущие в русских лесах волки соединятся в благоустроенное государство, заведут у себя сперва абсолютную монархию, потом конституционную и, наконец, перейдут в республику? Пий IX в два года доказал, что значит великий человек для своей земли. Мой верующий друг доказывал мне еще, что избави-де бог Россию от буржуази. А теперь ясно видно, что внутренний процесс гражданского развития в России начнется не прежде, как с той минуты, когда русское дворянство обратится в буржуази. […]
Программные выступления русских либеральных деятелей – К.Д. Кавелина, Б.Н Чичерина и И.К. Бабста в период подготовки
и совершения александровских реформ
Неудачи в Крымской войне усилили критические настроения в обществе и активизировали умеренно-оппозиционные круги русского общества. Еще при жизни Николая I либерально настроенные деятели размышляли о необходимости распространения своей рукописной публицистической литературы. Со смертью Николая, которая была воспринята в обществе как возможность перехода к «новой эре», почва для деятельности либералов становилась значительно более благоприятной. Именно с середины 1850-х гг. и начинается настоящая история русского либерализма. Б.Н. Чичерин в рукописной статье 1855 г. (опубликованной потом в герценовских «Голосах из России») — «Современные задачи русской жизни» называл близкую ему по настроениям оппозицию либеральной партией в обществе. Конечно, говорить о партии было преждевременно, тем не менее либералы становились достаточно ясно выраженным общественным, в первую очередь литературно-общественным направлением, сознававшим себя таковым, что не исключало существования в нем многообразных оттенков, в том числе серьезных и заметных.
В том же 1855 г. было написано «Письмо к издателю», адресованное А.И. Герцену, где была как бы саккумулирована сущность позиции либералов в преддверии александровских реформ. Это «Письмо», коллективный труд К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина, было опубликовано в первой книжке «Голосов из России». Авторы открещивались от солидарности с революционной стороной герценовской пропаганды. «Вы удивляетесь, — писали они Герцену, — отчего вам не шлют статей из России; но как же вы не понимаете, что нам чуждо водруженное вами знамя? …Ваши революционные теории никогда не найдут у нас отзыва, и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторскою трибуною, возбуждает в нас лишь негодование и отвращение». Однако авторы письма отнюдь не отказывались от теоретического приятия революции: «Значение революций мы понимаем; мы знаем, что там, где господствует упорная охранительная система, не дающая места движению и развитию, там революция является как неизбежное следствие такой политики. Это вечный закон всемирной истории». При этом ситуация в России — так, как они ее понимали — выглядела как господство такой охранительной системы: «…Европа бунтовала, меняла династии и формы правления, а нас за это наказывали. Система предупреждения политических преступлений дошла у нас до того, что русской мысли нельзя было дышать под невыносимым гнетом. …Под сенью сорокалетнего террора (со времени Венского конгресса — Г.Л.) успела возникнуть у нас, утвердиться и опутать всю Россию в свои сети — алчная, развратная и невежественная бюрократия… Это тирания нового рода, не известная ни древнему, ни новому миру… Царь русский не знает и не может знать своего народа, потому что совершенно отделен от него и не имеет к нему никаких прямых, непосредственных отношений».
Но либералы полагали, что в России нет сил для революции: «Доказательства перед глазами: сорок лет у нас пренебрегали мыслью, и какой же этому результат? — Революции у нас от этого не было, а Россия померкла извне, замерла физически и нравственно внутри». К тому же авторы «Письма» надеялись, что «нынешний благонамеренный государь», кажется, чувствует «потребность восстановить связь и живую, непосредственную струю между царем и народом».
В «Письме» Кавелина и Чичерина очень кратко и как бы попутно излагалась положительная программа либерализма: «Мы думаем о том, как бы освободить крестьян без потрясения всего общественного организма», «мы мечтаем о введении свободы совести в государстве, об отменении или по крайней мере об ослаблении цензуры», «мы готовы толпиться около всякого сколько-нибудь либерального правительства и поддерживать его всеми силами, ибо твердо убеждены, что только через правительство у нас можно действовать и достигнуть каких-нибудь результатов». В это же время Кавелин сообщал в письме к М.П. Погодину, что он составляет понемногу «нечто вроде программы того, что бы у нас должно было быть иначе». В этой «программе» особо оговаривалась «совершенная необходимость сохранить неограниченную власть государя, основав ее на возможно широких местных свободах и участии всех в местных делах и управлении».
Относительно позиции по вопросу о самодержавии как Кавелина, так и своей собственной рассказал впоследствии в воспоминаниях («Москва сороковых годов») Чичерин, говоривший о своей статье «Современные задачи русской жизни». Действительно, в ней содержалось прямое заявление: «Нам нужны не сословные права, не ограничение царской власти, о которой никто в России и не думает. Нам нужна свобода!»
Такой отказ от чисто конституционных требований был характерен для большинства либеральной оппозиции этих лет. Так, Н.А. Мельгунов в написанной в 1855 г. статье «Россия в войне и мире», доказывая необходимость внутренних преобразований, делал многозначительную оговорку: «Под словом преобразования мы отнюдь не разумеем ограничения верховной власти: безумно прибавлять к существующей безурядице безурядицу представительную; не конституционные сделки нам нужны, а самодержавные реформы. Наш век исцеляется от слепой веры в конституционный, как и во всякий другой, формализм... Мы не гонимся за бумажными гарантиями и готовы ввериться личной гарантии царского ума, совести и горьких опытов».
Таким образом, русский либерализм не всегда и не во всех своих ответвлениях может быть отождествлен с конституционализмом. Особенно на первом этапе он прямо отрекался от конституционализма: в одних случаях — из соображений внутренней дипломатии, оппортунистической тактики, в других — принципиально и искренно, но всегда и во всех случаях — по неверию в общественные и народные силы, а отсюда по убеждению в неосуществимости ограничения царской власти.
Упорнее многих других либералов до конца дней своих противником конституционализма для данного исторического этапа в жизни России оставался К.Д. Кавелин. Он отстаивал мысль о надклассовом или всенародном характере царской власти. «Было бы, — писал он в «Записке об освобождении крестьян в России» (1855 г.), — очень ошибочно полагать силу власти русского императора и нашего теперешнего государственного порядка в интересах исключительно одного дворянства. Она неизмеримо выше всех вообще сословных интересов и до тех пор останется незыблемою и недосягаемою, пока не унизит себя сама исключительным, пристрастным предпочтением пользы одного класса выгодам и преимуществам всех прочих». Именно от «незыблемости» и «недосягаемости» императорской власти Кавелин ожидал отмены крепостного права, а в конституционных планах (когда он столкнулся несколько позднее с фактом «конституционного» движения в определенных кругах дворянства) готов был усмотреть угрозу и опасность для желаемого им хода крестьянского дела. Кавелин решительно противополагал политическую конституцию, представительное правление «коренным преобразованиям в законодательстве и управлении», которые должны, по его мнению, предшествовать «политическим гарантиям», подготовляя народ к политическому представительству.
Размышляя в брошюре «Дворянство и освобождение крестьян» (1861–1862 гг.) о двух «составных стихиях народа» — крестьянстве и дворянстве («О среднем сословии, — заявлял он, — нечего говорить: оно малочисленно и пока так еще незначительно, что не идет в счет»), Кавелин категорически отрицал в «массах народа» готовый элемент представительного правления, а вместе с тем не допускал конституции на исключительно дворянской основе. Вместо «праздной мечты» о представительном правлении Кавелин указывал дворянству другое поприще — «гражданской деятельности в сфере провинциальной, губернской», т.е. в проектируемом местном самоуправлении.
С каким упорством Кавелин держался подобных взглядов, показывают его высказывания, относящиеся даже к 1880-м гг. В конце 1882 г. он заявлял в «Вестнике Европы», что признает возможными и желательными «коренные преобразования», но «только в административном, а не в политическом направлении и смысле».
Конкретная либеральная программа 1855–1856 гг. как раз и сводилась к попытке сформулировать требования административных преобразований в ходе крестьянской реформы без нарушения принципа самодержавия. Наиболее четко такая программа была изложена в записке Чичерина «Современные задачи русской жизни»(1855 г.)
Чичерин исходил из некой исторической концепции и из своего понимания природы государства и государственной власти. «Правительство и народ, — писал он, — это два основных элемента, из которых слагается общество. Каждый имеет свое назначение и каждый должен иметь надлежащую самостоятельность. Народ составляет государственное тело, а правительство есть глава и распорядитель. Первый живет и действует, рождает из себя разнообразные стремления, потребности, интересы; второе все это разнообразие сводит к единству, установляет в обществе согласие... побуждает народ к тому, что необходимо для блага», при этом «правительственная деятельность не должна уничтожать самостоятельности народа, ибо самостоятельность есть необходимое условие жизни... Каждый общественный интерес... должен жить и развиваться самобытно, согласно с законами внутренней своей природы, а не по мерке, данной извне. Но для этого ему необходимо свободно высказывать свои потребности и свое отношение к установленному правительством порядку». «Народ, — заключал Чичерин, — живет как самобытная цель, и для него установляется и самое правительство, которое не имеет другого значения, как содействовать народному благу. Народ есть самое общество, для пользы которого существуют все государственные учреждения».
Между тем, полагает Чичерин, в России оказалось серьезно нарушенным равновесие между правительством и народом. В течение столетий правительство вело народ за руку, и он «слепо повиновался своему путеводителю». В продолжение всей истории правительство «не встречало себе в народе опасных преград». Оно делалось все сильнее и сильнее и, наконец, обладает такой силой, какой никогда не имело: «Огромное войско, покорное единому его мановению», огромная «бюрократия, которая распространяется по всем концам русской земли и всюду приводит в исполнение исходящие из центра меры и распоряжения, всеобщая безропотная покорность, к которой приучили нас века прошедшей истории, — все это делает власть правительства безграничною и безусловною».
Но в этой безграничной, чрезмерной силе заключена и слабость правительства. Преобладание правительственного элемента над народным «никогда не обходится даром». Как скоро вообще один из элементов берет «слишком сильный перевес над другим, так немедленно в обществе чувствуется реакция и начинается обратный ход истории для восстановления необходимого равновесия».
Отсюда и выводит Чичерин направление желательных преобразований: ослабление всеобъемлющего, всепроникающего давления правительственной машины, устранение «страшного преобладания правительства в государстве», еще обостренного «принятой им ложной системой управления»; восстановление согласия между правительственным и общественным началами путем поднятия удельного веса второго из них.
Спасение России — в либерализме. Либерализм — «знамя, которое может соединить около себя людей всех сфер, всех сословий, всех направлений. …В либерализме вся будущность России. Да столпятся же около этого знамени и правительство, и народ с доверием друг к другу».
Чичерин формулирует в «Современных задачах русской жизни» свою либеральную программу: 1) свобода совести; 2) свобода от крепостного состояния; 3) свобода общественного мнения; 4) свобода книгопечатания; 5) свобода преподавания; 6) публичность всех правительственных действий и прежде всего бюджета; 7) публичность и гласность судопроизводства.
Самое большое значение Чичерин придавал свободе общественного мнения, свободному от цензуры слову. Он писал, что, пока существует цензура, подвергающая предварительному разрешению правительства всякое выражение мысли, «до тех пор существует только мнение правительства, а народ должен безмолвствовать». Отмена цензуры — это «основание всякой либеральной системы, желающей опереться на общественное мнение». В связи с требованием об уничтожении цензуры Чичерин подробно обосновывал право на оппозицию правительству, доказывая пользу его и для самого правительства: «Вместо тайного и всеобщего раздражения, хватающегося за все правильно и неправильно, она разовьет в народе понятия о вещах, воспитает в нем политический смысл и самому правительству откроет правду, укажет на его недостатки, выскажет различные потребности народа. Оппозиция есть именно выражение этих разнородных потребностей, в их столкновении и борьбе состоит вся политическая жизнь народа». Вместе с тем Чичерин допускал последующее преследование по закону произведений печати. Правительство может предать суду писателя и запретить журнал, занимающийся «разрушительной пропагандой».
Особое место в публицистике Чичерина занимает его записка «О крепостном состоянии». Она не имеет даты, но, судя по отдельным местам в тексте, относится к 1855–1856 гг. В записке «Современные задачи русской жизни» Чичерин ограничивался краткой характеристикой крепостного права как «одного из величайших зол», от которых страдает Россия и которое является отражением в еще худшем виде той же системы, господствующей в целом в стране. «Если правительство, — писал автор, — подвергается ответственности за нынешнее печальное положение государства, то, без сомнения, тяжесть вины должна падать и на дворянство». Освободив своих крестьян, дворяне принесли бы отечеству «дань, гораздо более полезную и благородную, нежели все тщетные жалобы и бесплодные воздыхания». Но Чичерин отказывался рассматривать в данной статье то, каким образом можно совершить освобождение, так как работал над другой — по вопросу о крепостном праве.
В первой части специальной записки «О крепостном состоянии» Чичерин обосновывал необходимость срочно приступить к разрешению вопроса о крепостном праве, учреждении безнравственном, противном государственному порядку и вредном для материального благосостояния народа: «Крепостное состояние есть верига, которую мы влачим за собою и которая приковывает нас к одному месту, между тем как другие народы неудержимо стремятся вперед». При крепостном праве России невозможно идти «в уровень с Европою в своем экономическом развитии, а в то же время она находится с нею в постоянных и деятельных сношениях». Само политическое положение России требует «усиленной промышленной деятельности», предполагающей переход к «условиям быта нового времени».
Что делает правительство, видя отрицательное действие крепостного права на государство и народ? Оно, кажется, понимает, что это — «установление обветшалое, несправедливое и вредное». Но оно не показывает «ни ясного понимания дела, ни достаточно энергии», действуя полумерами, раздражающими и помещиков, и крестьян. Недовольство среди крестьян усиливается. Что было бы, если бы неприятель «успел проникнуть в самую внутренность России» и если бы «весь народ должен был встать, как единый человек, для защиты отечества»? Отношения между помещиками и крестьянами с 1812 г. ведь «значительно изменились». Чичерин напоминал и о Пугачеве: «...пока есть элементы восстания, кто знает, не могут ли возобновиться пугачевские времена? …Чем более мы будем медлить, тем отношения двух сословий станут хуже и хуже, и кто может предвидеть, чем все это кончится?»
Чичерин твердо отстаивал необходимость переходного периода при отмене крепостного права — и в 1855 г., и позже, когда уже появились рескрипты Александра II конца 1857 г. Он писал в № 8 журнала «Атеней» за 1858 г.: «Освобождение крестьян должно совершиться не вдруг, а постепенно».
Меньшую твердость проявил Чичерин в рассуждениях о количестве земли, которую должны получить крестьяне. В записке «О крепостном состоянии» он выступает не только против безземельного освобождения, но и за необходимость сохранить существующий надел, которым пользовался крестьянин при крепостном праве в рамках общины. Однако в 1858 г. Чичерин высказался за выведение «средней пропорции отводимой земли» для каждого уезда или для отдельных частей уезда, с тем только, чтобы «добровольным сделкам» помещика с крестьянами под контролем губернского дворянского комитета было «предоставлено изменять ее в ту или другую сторону». При этом речь каждый раз шла о «соразмерном вознаграждении» помещиков.
К 1855–1856 гг. относится и опубликованная только в январе 1886 г. в журнале «Русская старина» «Записка об освобождении крестьян в России» К.Д. Кавелина, которая тем не менее в момент ее создания обратила на себя исключительное внимание общества.
Кавелин против отдачи за выкуп всей земельной площади имения, ибо это, по его мнению, привело бы к исчезновению «частной поземельной собственности» (собственно, только крупного частного землевладения — Г.Л.), а с нею всех ее «благодетельных последствий» для промышленности и сельского хозяйства. Он против назначения количества земли на душу в соответствии с особенностями местности (поздний вариант Чичерина), так как это потребовало бы многолетних, невероятных трудов и огромных расходов, а главное — подало бы повод к тысячам злоупотреблений и столкновений, породило бы большую шаткость и неопределенность поземельного владения на все время проведения реформы. Кавелин высказывается за выкуп той земли, которая находится в фактическом пользовании крестьянина. Этот способ, по его мнению, «бесспорно лучший и удовлетворяет всем требованиям, сохраняя и утверждая без всяких изменений поземельное владение, установившееся издавна и к которому привыкли и помещики, и крепостные»; он избавляет от «больших недоразумений и неизвестности прав».
Рассматривая вопрос о выкупе, Кавелин отстаивал вознаграждение помещиков не только за землю, но и за личность крепостных. Выплата денег за одну землю, по его мнению, «была бы весьма несправедлива и неуравнительна». Она «несправедлива — потому что крепостные составляют такую же собственность владельцев, как и земля; неуравнительна — потому что только в некоторых губерниях, преимущественно густонаселенных и земледельческих, земля имеет большую ценность, а крепостные — почти никакой или весьма малую; в других же губерниях, преимущественно промышленных или хотя и земледельческих, но малонаселенных, владельцы получают доход не от земли, а от крепостных». Кавелин предлагал «оценить крепостных с следующею им землею» по существующим на местах во время выкупа средним ценам «как можно добросовестнее, как можно ближе к истине» и выдавать всю выкупную сумму разом и сполна «при самом отчуждении крепостных из частного владения». Кавелин был озабочен тем, чтобы при освобождении помещичьи хозяйства немедленно могли быть поставлены «на коммерческую ногу». Для этого требовались «значительные единовременные чрезвычайные издержки».
Для осуществления предложенного плана Кавелин проектировал организацию особого банка. Выкуп крепостных по плану совершался ими самими — взносом выкупной суммы сполна или только частью, либо же банком — посредством выплаты владельцу всей суммы или той ее части, которая не довнесена крепостными. Выплаченная владельцам из банка сумма зачислялась бы долгом на выкупленном имении с уплатою в 37-летний или более продолжительный срок. «По совершенном погашении бывшими крепостными выплаченного за них помещикам выкупного капитала» выкупленную ими землю надлежало «обратить в полную их собственность, на правах государственных крестьян».
На местах в осуществлении реформы должны были участвовать специальные комиссии — уездные и губернские, для определения количества земли, действительно находящегося во владении крепостных и подлежащего выкупу, а также для назначения сумм, следующих помещикам за выкупаемые имения. Комиссии должны были состоять наполовину из выборных представителей от помещиков, наполовину из назначенных правительством лиц, не принадлежащих к землевладельцам, но так же «коротко знакомых с местным бытом и условиями края». Представительство от крестьян, таким образом, не предусматривалось.
Определив основные черты своего плана освобождения крестьян, Кавелин, однако, не предлагал немедленного единовременного его проведения в жизнь. Он предлагал предварительно провести «местный опыт». Он придаст твердость и уверенность правительству, «раскроет глаза» дворянству и успокоит его относительно сохранения «в совершенной целости и неприкосновенности» его «гражданских прав и материальных интересов». Опыт полезен и для крепостных, «теперешним неопределенным и потому часто диким мечтаниям их о вольности, принимающим иногда разрушительный характер».
Ход дел совсем скоро показал, что Кавелин, как и Чичерин, оказались «правее» правительства со своими капитулянтскими планами о «переходном» периоде и «предварительном опыте». Александр II и некоторые из его советников уже почувствовали невозможность и неудобство дальнейших оттяжек в общем решении вопроса об отмене крепостного права. Поэтому в ноябре и декабре 1857 г. появились известные рескрипты царя по крестьянскому вопросу.
Весной 1858 г. в «Современнике» отрывки из «Записки» Кавелина опубликовал Н.Г. Чернышевский в составе своей статьи «О новых условиях сельского быта». Это давало возможность поставить вопрос об освобождении крестьян с землей, а также подвергнуть критике либеральную программу, противопоставив ей — демократическую
Принцип сохранения существующего надела без каких-либо урезок, принятый в «Записке» Кавелина, должен был импонировать «Современнику». На этом стоял А.И. Герцен и Н.П. Огарев, этого же требовал и Чернышевский на первом этапе обсуждения предстоящей реформы (до 1859 г., когда Чернышевский написал, что был глуп, когда хлопотал о деле, для которого нет гарантий).
Что из либеральных программ вошло в основу акта 19 февраля 1861 г.?
Можно признать, что ряд принципов, выдвинутых Кавелиным и защищавшихся, кроме него, с теми или иными вариациями, и в некоторых других проектах, был потом учтен и использован составителями и окончательными редакторами «Положений» 19 февраля. Однако многие предложения подверглись важным изменениям, причем наиболее пострадали как раз относительно лучшие стороны кавелинского плана: требование закрепления за крестьянами всего земельного надела, бывшего в их пользовании до реформы, убеждение, что правительство должно поставить своей целью «возможно большее личное и вещественное обеспечение крестьян» и при освобождении их от власти помещиков «не может допустить сохранения хотя бы тени зависимости бывших крепостных от их бывших помещиков», а должно, напротив, стремиться «совершенно развязать оба сословия так, чтобы всякие между ними взаимные претензии и столкновения кончились». Как известно, от прежних наделов были произведены громадные отрезки в пользу помещиков; отношения сословий не были «развязаны» ввиду установления временнообязанного состояния, идея которого была подсказана уже, впрочем, самим же Кавелиным (она содержалась и в статье Чичерина из журнала «Атеней», о чем говорилось выше). Ряд других вопросов (в том числе вопрос о размерах выкупа) был разрешен с наибольшей выгодой для владельцев и с наибольшим ущербом, самым обременительным и разорительным образом, для крестьян. Но это не особенно смущало Кавелина и многих других либералов, которые сами достаточно близко к сердцу принимали выгоды и интересы помещичьего класса, с легкостью и готовностью отказываясь от сравнительно более прогрессивных, решительных предположений и планов.
Все вышеуказанные документы либералов не предназначались все же для опубликования в легальной печати. Но русский либерализм в описываемое время располагал уже и вполне легальными возможностями. В 1856 г. стал выходить в Москве новый журнал — «Русский вестник» под руководством М.Н. Каткова и при ближайшем участии в делах редакции П.М. Леонтьева и Е.Ф. Корша. В первый период своего существования «Русский вестник» был журналом либерального направления, и даже при своем основании он сделался на время наиболее последовательным и авторитетным органом либералов. Либералы могли пользоваться тогда и газетой «Московские ведомости». В большей или меньшей мере выражению либеральных настроений и идей служили старые петербургские журналы «Библиотека для чтения» и «Отечественные записки». Наконец, и в «Современнике» середины и второй половины 1850-х гг. рядом с Чернышевским, а затем и Добролюбовым продолжали еще сотрудничать некоторые видные выразители либерального общественного мнения. Надо, однако, заметить, что при чрезвычайной стесненности всей легальной прессы в цензурном отношении прямая формулировка не только демократических, но даже и либеральных стремлений в сфере чисто политической оказывалась крайне затрудненной, иногда почти немыслимой. Именно поэтому не только в 1855, но и в 1856 г. либералы широко использовали оружие рукописной публицистической литературы. Тем не менее некоторые программные или полупрограммные (не в общеидеологическом только, а в непосредственно политическом смысле) материалы проникали в открытую, легальную литературу либералов.
Так, например, публичная речь профессора политической экономии Казанского университета (с 1857 г.— Московского) И.К. Бабста, одного из учеников Т.Н. Грановского, «О некоторых условиях, способствующих умножению народного капитала» была издана в 1856 г. брошюрой в Казани, а в 1857 г. переиздана в Москве. Большие выдержки из нее были помещены в «Современнике», «Русском вестнике», «Библиотеке для чтения». Чернышевский, дважды писавший о речи Бабста, в первом отзыве, сопровождавшем сделанные им же извлечения из нее, назвал речь произведением образцовым «по дельности и благородству мысли», а во втором отмечал, что речь Бабста «была одним из самых громких литературных событий прошедшего (т.е. 1856 — Г. Л.) года, когда являлось и в науке, и в беллетристике так много произведений, привлекавших к себе общее внимание».
Бабст в своей речи исходил из необходимости использовать уроки закончившейся войны. «Встречая с радостию мир», он призвал возблагодарить и войну за принесенные ею «великие плоды». «Тяжкие народные борьбы и страдания, — говорил он, — заставляют народы осматриваться, проверять свою пройденную жизнь, проверять учреждения, изменять их...» Война раскрыла «во всей их наготе» «недостатки и упущения» в экономическом быте России. Она указала «недостатки в путях сообщений, на монопольный характер многих сторон нашей промышленной деятельности, на отсутствие кредита, на исключительно еще почти естественный (т.е. натуральный — Г.Л.) характер народного и государственного хозяйства, на медленное обращение капиталов, наконец, на недостаток в них». Для умножения народного богатства Бабст, как на одну из необходимых потребностей общества, указывал на «распространение здравых экономических понятий». «Пора, наконец, — призывал он, — перестать жить зря, как говорится, делать все зря. Наступает для нас пора проверить все, что мы сделали, что совершили, и достойно ли совершили. Пора нам задать себе вопрос, так ли мы воспользовались и обширным пространством нашей poдины, и громадными богатствами, кроющимися в ее недрах...» Внимательная самопроверка покажет отсталость и бедность России. «Не хвастовство, не самоуверенность, — заявлял либеральный оратор, — приведут нас к добру, а истинный патриотизм и беспристрастное, благородное сознание в своих недостатках».
Накопление и целесообразное употребление капиталов — такова, по мнению Бабста, важнейшая задача, разрешение «которой необходимо для благосостояния государства». Но образование и накопление капиталов предполагает наличность определенных общественно-политических условий. «По песчинкам накопляются капиталы; но каждая песчинка пропитана трудовым потом рабочего сословия, и все силы верховной власти, вся задача умного и благомыслящего правительства должны быть направлены на то, чтобы драгоценные сии песчинки не развеяны были по ветру и не прилипли бы к нечистым рукам». Первое и главное условие для накопления народного капитала — «полное обеспечение труда и собственности». «Когда мы уверены, что плоды наших трудов не пропадут, тогда все мы готовы трудиться, тогда народная производительность делает чудеса, и капиталы вещественные, равно как и нравственные, быстро умножаются». Когда же «избытки народа так малы, что и копить их нечего, когда он даже и в них не уверен, потому что каждую минуту его трудолюбие может быть потревожено произвольными наездами башибузуков самого разнообразного рода, — где же тут может быть возможность бережливости? Лучше пропить последнюю копейку, чтобы она только другому не досталась».
«Трудно себе представить, — писал Бабст, — до какой степени дурная администрация, отсутствие безопасности, произвольные поборы, грабительство, дурные учреждения действуют гибельно на бережливость, накопление, а вместе с тем и на умножение народного капитала. Междоусобные войны, борьба политических партий, нашествия, мор, голод не могут иметь того гибельного влияния на народное богатство, как деспотическое и произвольное управление... Против воров и разбойников есть управа, но что же делать с органами и служителями верховной власти, считающими свое место доходным производством? Тут иссякает всякая энергия труда и всякая забота о будущем, об улучшении своего быта». Бабст ссылался на пример Турции, а также Франции XVIII столетия, но читателю было ясно, что то же положение прилагается им к России. Мысль об обусловленности уровня материального благосостояния страны характером управления Бабст многократно оттенял на всем протяжении своей речи. Чернышевский в выборках из нее выписывал соответствующие места, а во второй статье, для которой поводом послужило новое издание речи Бабста, он специально подчеркнул строки, приведенные выше, сформулировав еще от себя заключенную в них мысль следующими словами: «Влияние всех других причин, содействующих или препятствующих национальному благосостоянию, совершенно незначительно по сравнению с влиянием гражданских учреждений».
Другая центральная мысль Бабста — осуждение «всякого рода монополии и привилегий и всех мер, стесняющих народную промышленность и обращение ценностей». «Каждая монополия, — писал Бабст, — есть зло, потому что это ни более, ни менее, как налог на промышленность в пользу лености или воровства». Он провозглашал лозунг «полной свободы промышленности и торговли», считая, что хотя и медленно, но эта свобода должна «везде одержать верх». В связи с критикой «монополий» Бабст косвенно затрагивал вопрос о крепостном праве (против которого, конечно, направлено было отчасти и требование «обеспечения труда и собственности») и сочувственно приводил высказывание одного из современных экономистов, что народ, где одно сословие подавлено, походит на человека с раненой ногой: здоровая нога также много стеснена в своих отправлениях. В целом борьба Бабста против монополий исходила из учений либеральной экономической науки. «Каждому человеку, каждому промышленному обществу» он предлагал предоставить «свободное поле деятельности», дабы не приучать народ к мысли, что «и в его хозяйственных делах нужна ему постоянно нянька»; государству, по его мнению, следовало ограничиться только надзором и «хорошими строгими законами против всякого покушения на чужую собственность». Тогда, говорил он, «частный интерес, личная выгода приведет и каждого отдельного промышленника, и народную промышленность вообще к желанной цели».
Как и все либералы, Бабст выказывал себя горячим сторонником постепенного прогресса и противником революционных действий. «Постоянный прогресс, — говорил Бабст, — это необходимое условие жизни и развития каждого органического тела, но прогресс совершается то медленнее, то скорее. Все попытки внезапной, быстрой реорганизации общества, как бы они ни были законны, как бы в них ни чувствовалась потребность, ведут к разрушению старого, к полному уничтожению всего существующего, к революции, а революция всегда будет злом, и тяжким недугом страдает общество после быстрого и разрушительного переворота... Во всех общественных вопросах победа всегда остается на стороне постепенных реформ и времени».
Против революции, в защиту мирного, постепенного прогресса почти в одно время с речью Бабста выступил в легальной либеральной печати Б.Н. Чичерин. Его статья «О политической будущности Англии» в одной из осенних книжек «Русского вестника» за 1856 г., несомненно, представляла собою попытку легально сформулировать некоторые положения либеральной политической платформы.
Чичерин выступал с пропагандой либеральных лозунгов законности, гласности, простора общественной самодеятельности, он намекал на необходимость мирного, исходящего сверху, решения, крестьянского вопроса. Все это делалось в форме одобрительной оценки некоторых сторон английской государственной и общественной жизни.
Политический смысл, писал Чичерин, развил в английском народе черту, служащую «надежным залогом мирного развития», именно — чувство законности, «единственное надежное основание чувству законности есть любовь к закону, а любовь эта вселяется в гражданах, когда они в законе видят не притеснение, а защиту. В Англии личность и собственность каждого подданного ограждены от произвола... Отсюда разлитое в обществе, издавна укоренившееся уважение к закону. Англичанин любит в нем свое право, которое неразрывно соединено и с ревностным исполнением обязанностей...»
Лучшей опорой закона, «законного порядка» служит гласность. «Гласность удерживает исполнителей власти от злоупотреблений, она же выводит на свет и недостатки учреждений». Эти недостатки «подвергаются неумолимой критике, а это ведет в свою очередь к исправлению, к улучшению законов и распоряжений». Гласность «дает возможность высказываться новым потребностям народа». «Как скоро в обществе зародилась новая мысль, появилась новая потребность, так она естественным путем занимает законное место между другими. Сдавленная, она перешла бы свои границы, она произвела бы глухой ропот, негодование, скрытную борьбу, которая скорее, нежели явная, может повести к беспорядкам и восстаниям. Высказавшись, получивши свободное течение и право на законную деятельность, она теряет свою разрушительную силу, ибо сама становится под защиту законности... Гласность есть клапан, необходимый для предупреждения взрывов».
Гласность формирует общественное мнение, поддерживает общественную самодеятельность. «Нужно ли провести какую-нибудь государственную меру? Созываются митинги, составляются союзы граждан; общества, владеющие огромными средствами, действуют неутомимо на общественное мнение, на выборы, на правительство, и предприятие приводится к желанному концу».
Весь общественный организм поддерживается «не столько стараниями правительства, сколько собственною деятельностью, собственными усилиями граждан... Само правительство признает это право, опирается на эту чуждую ему инициативу, даже провозглашает себя неспособным сохранить порядок в государстве, если оно не найдет поддержки в доброй воле каждого гражданина. ...Лучший залог верного достижения цели есть постепенность хода, которая одна предохраняет общество от потрясающих революций и от губительных реакций». По уверению Чичерина, это знают англичане, которые «новый порядок установляют не иначе, как мудрыми сделками с старым».
Вся эта идиллическая схема применялась и к вопросу о крепостном праве, причем здесь выдвигались похвальные свойства английской аристократии. Во Франции феодальная зависимость была «сильнейшею, может быть, пружиною» революции. В Англии аристократы сами «поняли, что одним нельзя быть свободными без свободы других», что «один класс не должен быть безмерно отягощен против другого». Уничтожение феодальных прав произошло «без шума, без народных движений, без государственных переворотов», потому что «привилегированный класс был сам зачинателем этого великого дела», «он не дожидался, чтоб оно было навязано ему народным восстанием или законодательною мерою».
Статья Чичерина заканчивалась большой тирадой в защиту мирных либеральных преобразований: «Бесспорно, революционный путь производит неисчислимые бедствия; ни один здравомыслящий человек не предпочтет его мирному, хотя более медленному преобразованию... Революционный путь, кроме временных бедствий, как-то: междоусобных войн, кровопролитных восстаний, жестоких возмездий, анархического брожения страстей, насильственного подавления свободы, производит в народе и постоянный вред, который долго отзывается в его жизни. Он уничтожает в гражданах чувство законности и любви к своим учреждениям; он разрывает союз между правительством и народом: правительство начинает смотреть на народ, как на опасного врага, народ видит в правительстве не защитника, а притеснителя... Народ начинает предпочитать смело воздвигнутые теории зрелому практическому обсуждению вопросов, разжигаются его страсти, порождается в нем нетерпение, ибо гораздо легче кажется достигнуть цели внезапным переворотом, нежели мирным развитием учреждений. Наконец, что всего хуже, революции порождают временный упадок сил и недоверие народа к самому себе...»
Изучение либеральных документов первых лет александровского царствования позволяет составить более или менее ясное представление о планах и стремлениях русских либералов и о средствах, которыми они надеялись достигнуть осуществления своих целей. Не составляя еще партии в точном смысле слова, они складывались в значительное общественное направление, имевшее — хотя и в «рассеянном» виде, в разбросанных по разным документам пожеланиях и требованиях — известную программу, намечавшее и известную политическую тактику. Конечно, поскольку не было еще у них настоящей партии, с присущими таковой атрибутами (организованными совещаниями, определенным руководством и проч.), нельзя говорить о полной согласованности всех элементов этой программы. К тому же с самого начала стали намечаться оттенки мнений в либеральной среде, которые в дальнейшем иногда разводили отдельных представителей либерализма довольно далеко между собой. При всем том вполне допустимо, на основании рукописной и печатной публицистики, суммировать высказанные либеральными идеологами положения в определенную платформу.
Она, эта платформа, охватывала общие вопросы внутренней политики, крестьянский вопрос, до известной степени и экономическую политику (сверх крестьянской).
Либералы в то время не посягали на полноту и целость единодержавной власти царя. Намечаемые преобразования мыслились в рамках сохраняющегося самодержавия. Либеральная платформа исходила из утопической идеи соединения самодержавия со свободой («ограниченной свободой», по определению Чичерина). На первый план выдвигалось требование «гласности» — свободы печати, слова, науки и т.д., которая помогла бы сформироваться влиятельному «общественному мнению». От правительства ожидали, что оно будет (по крайней мере — должно) прислушиваться к общественному мнению и сообразовываться с ним в своей деятельности, а от лица «общества» либералы обещали «сколько-нибудь либеральной» власти всемерную поддержку. Правительство должно было, согласно либеральным планам, приступить к упорядочению и улучшению аппарата управления, к преобразованию суда, к реформе армии, оно должно было стать на путь широкого поощрения просвещения и науки. Намечались некоторые перемены в политике по отношению к иноверцам, в национальной политике. Возбуждался вопрос о введении местного самоуправления, более или менее независимого от административной власти. Рекомендовались меры, направленные к уничтожению стеснений для частной промышленности, к отказу от казенного предпринимательства. «Законность» и «гласность» должны были по либеральной схеме вести к наивозможному ограждению личности и собственности.
Особенно насущным и неотложным считалось разрешение крепостной, крестьянской проблемы. В крепостном праве усматривался главнейший тормоз на пути развития страны, препятствие к сохранению его и достигнутого политического положения, а кроме того — прямая и опасная угроза внутреннему государственному порядку. Поэтому либералами единодушно выдвигалось предложение без промедления заняться вопросом об отмене крепостного права. Одни из либералов проявляли, однако, в этом деле большую робость, другие склонялись к известной решительности, но отступали перед первыми трудностями. Все либералы были противниками безземельного освобождения и все они настаивали на полном вознаграждении помещиков, на выкупе, на сохранении и после реформы помещичьего землевладения.
Либералы категорически и безусловно отвергали путь «переворотов», революционных действий. Они допускали единственно и исключительно мирный путь и надеялись всего достигнуть действием сверху, со стороны монарха и правительства, при участии и поддержке призываемого царем на подмогу общественного мнения. Признавая наличие разрыва между привилегированной общественной средой и народной массой, они открещивались от всякой мысли о возможности политически сблизиться с народом и опереться на него на почве борьбы против существующего режима. Народное движение пугало их больше застоя и реакции, и призывы торопиться с реформами, прежде всего с крестьянской, они настойчиво обосновывали ссылками на народное недовольство и народные волнения.
|
